2017

Столетний юбилей Октябрьской революции – хороший повод еще раз задуматься над тем, что она принесла стране и миру. То, что ею декларировалось и ей приписывалось, не просто дискредитировало себя. Оказалось, что этого вовсе и не было. Обещала она счастливую жизнь и благосостояние, но дала лишь достаток на грани выживания и репрессии; рисовала проект нового общественного строя, в котором должны царить равенство и справедливость, но на деле породила тотальную зависимость людей от безличной и безликой машины государства. Равенство свелось к их (почти) одинаковому бесправию, а справедливость – к распределительному поощрению преданности системе и иерархическому ранжированию места каждого в ней. Инициатива и самовыражение воспринимались как нечто идущее вразрез с ее установлениями, подрыв устоев, на которых она зиждилась (См.: Петросян А, Э. (Г. Донской). В плену осажденного Замка, или Апология грешной бюрократии // Вестник высшей школы. 1990. № 7).

Могло ли быть иначе?

Вряд ли.

1. В плену социализма

Идеалы Октября в действительности были не движителями прогресса, а смирительной рубашкой, надеваемой на общество. Они составляли квинтэссенцию идеологии тоталитаризма, которая имела глубокие корни в истории и к началу XX века набрала огромную силу и изо всех сил просачивалась в государственный строй передовых стран Европы. Ее поддерживали многие великие мыслители прошлого во главе с Гегелем, но еще больше сторонников она нашла в лице политических деятелей. И в этом смысле Россия была лишь самым слабым звеном, где эти посевы дали первые всходы (См.: Петросян А. Э. Пришествие тоталитаризма: Прыжок мимо царства свободы // Научный вестник Омской Академии МВД России. 2007. № 3; его же. Тоталитаризм: Нищета мессианства // Credo New. 2009. № 1). Но вскоре за ней последовали (хотя и под несколько иными знаменами) другие державы (Италия, Германия и отчасти даже Франция). Итоги тоталитарных экспериментов везде были плачевными, и чем раньше от них отказывались и скорее возвращались на естественный путь развития, тем быстрее восстанавливался нормальный ход жизни.

Почему социализм оказался столь убог и беспомощен, несовместим с тенденциями развития современного общества? Может, дело в том, что его извратили или неправильно внедряли?

Опять-таки нет. Разнонаправленность с историей – это «родовое пятно» марксова проекта. Он опирался на трудовую теорию стоимости, которая, в свою очередь, выросла из средневекового идеала справедливости (в частности, учения Фомы Аквинского). Вот почему социализм в действительности был идеализацией феодального патерналистского устройства, а «Манифест коммунистической партии» – призывом отправиться «назад в будущее» (См.: Петросян А. Э. Формирование понятий ценности и цены в античном мире // Экономика и предпринимательство. 2010. № 6; его же. Развитие понятий ценности и цены в средневековой Европе: Исторический очерк // Экономика и предпринимательство. 2011. № 1; его же. Развитие понятий ценности и цены в средневековой Европе: Концептуальные итоги // Экономика и предпринимательство. 2011. № 2). Замкнутость, иерархия и формализм – вот главные атрибуты «нового» строя, и они в полной мере проявили себя в советской действительности.

В такой исторической «рекурсии» нет ничего уникального или неожиданного. Многие мыслители искали и находили свои идеалы не в будущем, а в прошлом. Достаточно вспомнить Платона, который относил «золотой век» человечества к незапамятным, «баснословным» временам и мечтал каким-то образом возродить его, хотя и понимал, что реальность слишком «несовершенна», чтобы можно было насадить идеал на ее почву. Великого грека, слава богу, держали подальше от практических начинаний, хотя он и порывался экспериментировать. К тому же, на счастье его сограждан, он пренебрежительно относился к массам, а потому не стремился поднять их на социальную борьбу. Однако Маркс и – вслед за ним – Ленин избавились от этого «недуга», и их представление о «золотом веке» удалось реализовать. Чем это закончилось – известно. И, к сожалению, отнюдь не только историкам.

Это важный урок – нельзя искать в прошлом решение нынешних проблем. Если они и похожи на то, что уже встречалось, в условиях, в которых приходится действовать, много такого, что не вписывается в устои прежней жизни, и именно в них – ключ к решению. Так что как бы привлекательно ни выглядели ее картины, даже в идеализированном виде они не годятся для того, чтобы ими руководствоваться. Это все равно что вести машину с повернутой назад головой. Все, что видишь, узнаваемо и понятно, но, поскольку машина удаляется, оно не помогает сориентироваться в текущей обстановке. Зато то, с чем вот-вот столкнешься, остается неведомым и ускользает от внимания. Поэтому неизбежная катастрофа – лишь вопрос времени.

Кто-то считает, что Октябрьская революция послужила примером для всего мира, который учился у нее переустраивать жизнь. Да, ее идеалы могли притягивать к себе взгляд завороженного чужестранца, но российская действительность едва ли могла стать для него лекалом социальных преобразований. Магнетизм этих идеалов обусловливался плохим знакомством с правдой жизни, той реальностью, с которой их соотносили. Недаром многие западные интеллектуалы, издали восхищавшиеся социализмом, сразу же «прозревали», как только сталкивались с прозой его повседневности. Так что Октябрь вряд ли мог показаться им маяком человечества.

Понимая это, некоторые пытаются перевернуть аргумент и подать его в «обратном» ключе. Да, соглашаются они, реальный социализм не мог быть заразительным примером для желающих усовершенствовать общество. Зато он так напугал капиталистов, что те стали лихорадочно расширять у себя права трудящихся и в итоге построили социализм, который и не снился коммунистическим мечтателям. Мол, сам Хрущев восхищался его шведской версией, а в Западной Германии он стал чуть ли не конституционной нормой.

Однако тут явное недоразумение. Социальное государство столь же далеко от социализма, сколь уважительное отношение к своему полу от гомосексуализма. И то, что существует в Германии или Швеции, прямого отношения к социализму не имеет. Надо смотреть фактам в лицо. Возможно, поначалу Запад и был озадачен русским социализмом, но быстро понял, что проект мертворожден, и перестал его опасаться, а после и вовсе начал потешаться над ним. Если чего-то и боялись там, то, конечно, не чужого социализма – им вполне хватало и собственных социалистов, – а экспансионизма («советского империализма») в красивой обертке пролетарского интернационализма. Диктатура пролетариата нисколько не мешала Великобритании и Соединенным Штатам союзничать с СССР и делить с ним Европу на зоны влияния. Но, когда Сталин начал насаждать на «подмандатных» территориях марионеточные «народные» правительства, Трумен всерьез забеспокоился и с помощью Черчилля опустил «железный занавес». Стало быть, «реальный социализм» не оказал решающего влияния на мировое развитие даже в качестве пугала. И в этом смысле Октябрьская революция была тоже не столь продуктивной, как принято думать.

2. Освободительная миссия

Тут возникает резонный вопрос: если идеалы Октября – заблуждение и насилие над историей, как же России, жившей под его знаменем, удалось превратиться из неграмотной и полунищей аграрной страны в индустриальную державу? Это произошло благодаря или вопреки революции, и могло ли случиться, если бы ее не было?

Критики социалистического проекта обычно полагают, что то общественно полезное, что принесла с собой Октябрьская революция (например, упорядоченный рабочий день или ликвидация безграмотности) являются не ее собственным достоянием. Она всего лишь довершила то, что входило в миссию прерванной ею буржуазно-демократической революции. В остальном же ее заслуги незначительны. Более того, ею лишь тормозились тенденции, которые развернулись бы в полный рост, если бы в свое время Февраль получил продолжение. Однако многие страны Восточной Европы пережили буржуазно-демократические преобразования, но ни в одной из них не наблюдалось столь стремительного рывка в промышленности, технологиях, науке. Значит, в России все-таки случилось что-то необычное, не совсем характерное для буржуазных революций.

Что же?

Первое, что стало непосредственным результатом Октября, – это эмансипация в широком смысле. Речь идет не просто о предоставлении гражданских («буржуазных») свобод, но о ликвидации классовых и иных социальных барьеров и перегородок. Огромные массы населения вдруг почувствовали себя избавленными от оков и пут, которые накладывало на них общество, и получили доступ к ценностям и благам цивилизации. Вовсю заработали каналы «гражданской миграции» (перехода из одних слоев и групп в другие) и социальные «лифты», что не просто расширило свободу выбора, но и открыло неисчерпаемый источник ресурсов общественного развития. Разумеется, это касалось не всех; немалая часть населения и вовсе была поражена в правах. И все же их доля не шла ни в какое сравнение с «эмансипированными». Ни к чему подобному буржуазные революции не приводили.

Это особенно наглядно проявлялось в тех частях страны, где феодальные пережитки отягощались религиозными и культурными ограничениями. Скажем, в мусульманских регионах гражданский статус женщины приближался к нулю. Она не имела никаких социальных прав, была, как правило, совершенно неграмотна, жестко стеснялась в поведении, ношении одежды и т. д. После Октября ее положение кардинально изменилось: она сняла паранджу, стала учиться и работать, свободно общаться с окружающими. Между «послереволюционными» женщинами-мусульманками и их матерями разверзлась целая пропасть. Да и в тех, кем они были совсем недавно, им было трудно узнать самих себя. Чтобы убедиться в разительности этих перемен, достаточно посмотреть кадры из «Трех песен о Ленине» летописца строительства социализма Дзиги Вертова. Неудивительно, что «освобожденные женщины Востока» мощным потоком влились в общественную жизнь, пополнив ряды трудовой армии и, работая порой наравне с мужчинами, резко увеличили ее потенциал.

Дети рабочих и крестьян потянулись в науку и искусство, что невероятно расширило круг талантов. Конечно, и раньше «кухаркины дети» пробивались наверх и даже добивались успехов в своем деле. Но, во-первых, их было не так уж и много, а во-вторых, за редким исключением, они представляли сравнительно зажиточные слои. Теперь же доступ к образованию и профессиональному росту получили самые обездоленные. Мало того, их призывало и подталкивало к этому государство. Оно предельно широко открыло социальные шлюзы, и массам представились необъятные возможности самовыражения. Это была клокочущая энергия, требующая практического выхода, напор, перед которым не могла бы устоять никакая препона.

3. Творчество масс

Чтобы совладать с порывом масс и тем более использовать его в созидательных целях, следовало вовлечь его в нужные формы и определенным образом канализировать. Требовались большие проекты, способные занять людей и выжать из них максимум того, что они могли дать. И такие проекты появились – от ГОЭЛРО до метро.

Иногда говорят, что не коммунисты придумали «планов громадье». Скажем, тот же проект электрификации страны вчерне набросали еще царские инженеры. Но если и так, это только подчеркивает роль Советской власти. То, что столь масштабный замысел при царе был отложен в дальний ящик как нереалистичный или неподъемный, показывает, что ему не хватало опоры в старом обществе. Оно еще не созрело для его воплощения. Между тем после Октября с ним умудрилась справиться растерзанная и обескровленная гражданской войной страна.

Россия превратилась в одну большую стройку. Не успели освоить массовое производство тракторов и автомобилей – начали создавать гражданский и военный воздушный флот. Научные школы появлялись, как грибы после дождя. Почти все население было мобилизовано на трудовой фронт и полностью сосредоточено на решении великих задач.

Цементом, объединявшим и сплачивавшим работников, был энтузиазм, безоговорочная готовность отдать все силы ради достижения результата. Они воодушевлялись целью, к которой стремились. На документальных кадрах того же Вертова можно увидеть, какую тяжелую работу выполняли строители Днепрогэса, шахтеры Донбасса или сталевары. От мужчин не отставали и женщины, и при этом лица тех и других не казались измученными, а наоборот, светились энтузиазмом. Рабочие и крестьяне наперебой рвались в ударники и вызывали друг друга на соревнование. Словом, вместе единым строем они двигались, невзирая на тяготы и лишения, к заветной цели.

Но все это вряд ли стало возможным, если бы цель, к которой стремились люди, не казалась им возвышенной и одухотворяющей. Чтобы преодолеть непреодолимые трудности, нужен магнетизм большой силы. И он излучался идеалом справедливого общества: от каждого – по способностям, каждому – по труду. Неважно, воплощался ли тот сколько-нибудь в окружающей жизни, имел ли вообще что-то общее с реальностью. Главным было то, что он наполнял дела смыслом и, как путеводная звезда, освещал жизненный путь каждого. Ни положение в обществе, ни большие заработки не могли заменить его. Никакой капитализм не в силах был вызвать подобный энтузиазм. Он рождается только в относительно однородной среде, охваченной общими устремлениями. И только в этой среде возможна трудовая мобилизация без тотального насилия.

Вот так эмансипация населения, оплодотворенная трудовым энтузиазмом и позволившая мобилизовать огромную армию работников, в предельно короткий по историческим меркам срок – в менее чем два десятилетия – привела к коренной промышленной и технологической модернизации, созданию мощного научного потенциала, подъему образования и культуры, развитию литературы и искусства. Страну невозможно было узнать. И это особенно поражало тех, кто, как английский писатель Герберт Уэллс, помнил ее в состоянии разрухи.

Коммунисты все эти перемены, естественно, приписывали социализму. Но на деле те имели к нему, если понимать под ним определенную форму общественного устройства, весьма косвенное отношение. Тем не менее, глупо отрицать, что преобразования являлись прямым следствием Октябрьской революции. Не потому, что она была социалистической. Ее главная работа заключалась в другом. Она в значительной мере расковала общество и высвободила энергию масс, придавленную феодально-крепостническими пережитками, и вызвала у них прилив воодушевления очень притягательным, хотя и практически неосуществимым идеалом, ради которого те самозабвенно трудились, жертвуя личным и частным и надеясь, что хотя бы детям или внукам посчастливится жить в мире, озаренном его светом.

Октябрьская революция имела, прежде всего, острую антифеодальную направленность и потому сыграла для российского общества громадную освободительную роль. Она не просто вырвала его из лап средневекового монстра, причудливо сочетавшего в себе нарождавшийся «варварский» капитализм с сословными и крепостническими «атавизмами», но и создала благоприятные условия для творческой самодеятельности масс. Однако ее социальный эффект не мог быть слишком долгоиграющим. Социализм, взятый ею на вооружение, будучи по природе своей феодально-иерархической моделью устройства общества, с неумолимой логикой возвращал его назад, постепенно восстанавливая утраченные ранее компоненты социального организма. И в этом смысле чем полнее воплощались в жизни идеалы Октября, тем меньше в ней оказывалось свобод, которые им же были предоставлены большинству населения. Тем самым социалистическая революция пожирала плоды революции освободительной.

Вместо заключения: Уроки Октября

Что же можно извлечь для себя из истории Октябрьской революции и развития страны по начертанному ею пути? Учит ли она чему-нибудь еще, кроме того, что люди обречены повторять ошибки и упорствовать в заблуждениях?

Ключевой урок состоит в том, что формула успеха индустриального прорыва в первые послереволюционные десятилетия охватывает триаду «эмансипация – мобилизация – модернизация». Если раскрепостить население, избавив его от сковывающих инициативу ограничений и «выпрямив» избыточную социальную иерархию, и вдохновить его великими притягательными идеями, то можно мобилизовать огромные массы людей на выполнение грандиозных проектов и тем самым в предельно сжатые сроки радикально обновить структуру и потенциал общества – провести масштабные преобразования и обеспечить скачок в другую историческую эпоху, преодолев вековое отставание от передовых стран. Но это лишь одна сторона дела. У него есть и другая – «изнаночная», – которая не менее важна для понимания истории и управления государством. Действие этой магии, если оно не подкрепляется частным интересом, весьма ограниченно во времени. Его продолжительность – не дольше периода доминирования одного поколения.

Через полтора – максимум два десятилетия поколение, «зараженное» энтузиазмом, начинает уступать свое место у руля управления следующему, более прагматическому, которое привыкло к эмансипации и начинает воспринимать ее как естественное состояние и не то чтобы перестает верить в идеалы, породившие воодушевление, а желает дополнить их чем-то более зримым и осязаемым. Не получая искомого, оно начинает тихо саботировать проекты, основанные на голом энтузиазме. В результате мобилизация уже не поддерживается на прежнем уровне, и темпы модернизации неминуемо падают. Чтобы исправить положение, все чаще прибегают к насильственным мерам, к которым переходит роль решающего звена в механизме мобилизации.

Именно это произошло у нас в середине тридцатых годов. В стране, казалось бы, победившего социализма вдруг стали нарастать «буржуазные» веяния. Разумеется, они были всегда – даже в годы военного коммунизма. Но, если тогда эти «отрыжки» прежней жизни вызывали у большинства возмущение или сарказм, то всего полтора десятка лет спустя они не просто перестали отторгаться, но и глубоко въелись в ментальность правящего слоя, превратившись в своеобразный показатель стиля. И Сталину пришлось, вопреки логике и здравому смыслу, объявить, что по мере укрепления социализма классовая борьба не только не затихает, но даже усиливается. Запустив маховик репрессий, он надеялся с их помощью возместить потери в массовом энтузиазме.

Однако беда в том, что страх не может заменить собой воодушевление. Он дает ощутимый результат только при решении не очень сложных и по преимуществу стандартных задач. Там же, где требуются особые умения и навыки и самоотдача работника, прямолинейное принуждение малоэффективно. А поскольку ничего более существенного, чем энтузиазм и репрессии, в арсенале социализма нет, остается лишь восстанавливать иерархию и наращивать грубую силу. Но это с абсолютной предопределенностью ведет к параличу квалифицированного и творческого труда.

Что дальше? Упершись в потолок принуждения, социализм допускает робкие послабления (отступления) как уступки «мелкобуржуазной» природе «специалиста». А затем снова закручиваются гайки. И так по кругу – пока окончательно не выветрится дух первоначального энтузиазма, а породившие его идеалы не обанкротятся, доказав свою историческую несостоятельность. Тогда, наконец, происходит болезненный, но неминуемый возврат к сермяжной правде жизни, которая, естественно, густо замешена на частном интересе и относится к бесплотным идеалам с нескрываемым презрением.