2019

От переводчика

Вашему вниманию представляется первое из серии эссе Артура Кестлера, посвященных советскому мифу, под которым подразумевается образ русской революции в мировосприятии европейских левых периода между двумя мировыми войнами. Видение автора особенно интересно потому, что он знает свой предмет изнутри, так как сам одно время был коммунистом и рьяно отстаивал идеалы социализма. Правда, впоследствии, разочарованный расхождением их с реальностью и безжалостными репрессиями в Советском Союзе, Кестлер перешел фактически на антикоммунистические позиции и стал непримиримым борцом с тоталитаризмом. Но и то, и другое он делал с одинаковой искренностью и страстью, и его ретроспективные оценки весьма поучительны.

От такого рода текста вряд ли стоит требовать большой глубины и всесторонности. Более того, он очень неровный по своей логике и стилистике. Наконец, чисто научные обоснования (скажем, таламические и кортикальные «подоплеки» мышления) выглядят чересчур упрощенными и наивными. Однако не в этом суть. Гораздо важнее вопросы, которыми задается Кестлер. Почему массы людей верят тому, что с очевидностью доказывает на практике свою несостоятельность? Почему человека, верящего в нечто невероятное и даже бессмысленное, невозможно переубедить никакими разумными доводами? Почему самая прекрасная и реалистичная картина будущего не увлекает, если она апеллирует только к разуму, не задевая тонких струн таинственного и неосознаваемого, называемого обычно душой, и не выходя за пределы отдельно взятой жизни? Все это носит ключевой характер с точки зрения управления массами, а значит, и государством.

Кестлер ставил своей задачей исследование психологических механизмов революционного мифотворчества. Разумеется, было бы преувеличением сказать, что он справился с ней. Однако сам его анализ позволяет увидеть механизмы разочарования и отказа от собственных убеждений. Текст эссе является живым свидетельством того, почему и как многие из тех, кто был прельщен, казалось бы, возвышенными идеалами, оставляли их, так как те не отвечали на коренные вопросы либо оказывались миражами – прекраснодушными мечтаниями, не имеющими отношения к действительности. И в этом смысле автор все-таки приблизил нас к пониманию того, что он сам хотел раскрыть.

I

Ньютон написал не только «Математические начала», но и трактат по топологии ада. До сего дня все мы придерживаемся убеждений, которые не просто несовместимы с наблюдаемыми фактами, но и с фактами, которые мы сами непосредственно наблюдали. Горячий пар веры и ледяная глыба мышления сосуществуют внутри нашего черепа, но, как правило, не взаимодействуют; пар не конденсируется, а лед не тает. Человеческий ум по природе своей шизофреничен, расщеплен по меньшей мере на две взаимоисключающие плоскости. Основное различие между «патологической» и «нормальной» шизофренией заключается в обособленном характере иррационального компонента в первом случае в противоположность коллективно признанной иррациональности во втором.

Типичными примерами социально одобренных схем расщепленного сознания являются астроном, который верит как в свой инструментарий, так и в христианскую догму; полковой священник; коммунист, принимающий «пролетарских миллионеров»; женатый психоаналитик; детерминист, оскорбляющий своих оппонентов. Первобытный человек знает, что его идол вырезан из куска дерева и все же верит в его способность вызвать дождь; и, хотя наши верования постепенно совершенствуются, дуалистическое устройство нашего ума в основе своей остается неизменным.

Есть указания на то, что этот дуализм коррелируется с определенными нервными процессами. Недавний прогресс в области неврологии позволил установить, что таламус (филогенетически более старый орган среднего мозга) является средоточием чувств и эмоций, а мантийная кора (поверхность относительно новых мозговых полушарий) – проницательного («логического») мышления. Эксперименты с животными и изучение определенных типов повреждений мозга в ходе последней войны (например, таламического синдрома Хеда) выявили две взаимно тормозящие тенденции реагирования на какую-то данную ситуацию: «таламический» и «кортикальный» типы поведения. Таламическое поведение подчиняется эмоции, кортикальное поведение – формальному рассуждению. Иррациональные верования коренятся в эмоции; они ощущаются как истинные. «Верить» можно определить как «знать нутром». Поведение под управлением таламуса сопровождается аффективным, то есть полным желания или страха, мышлением – типом мышления, которое мы обнаруживаем у обезьян, дикарей и детей и – в течение двадцати трех из двадцати четырех часов – в нас самих. Кортикальное, то есть отстраненное рациональное, мышление – это новое и хрупкое приобретение, которое ломается при малейшем раздражении нутра, сообщаемом автономной системой таламусу, который, придя в возбуждение, хозяйничает на сцене.

И антропология, и психология в течение последних пятидесяти лет приводили к сходным результатам. Леви-Брюль доказал, что умственный строй первобытных людей носит дологический характер; кантовские категории (однородного) пространства, времени и причинности не существуют в первобытном мышлении; оно управляется не формальным рассуждением, а готовыми верованиями (pre-liaisons collectives). Фрейд продемонстрировал аффективные корни мышления и проследил их до тотема и табу; Юнг показал, что некоторые архаические или архетипические образы и верования представляют собой коллективное достояние нашей расы. Даже современная филология пришла более или менее независимо к тем же результатам; Огден и Ричардс доказали эмоционально-фетишистский характер слов и тавтологических утверждений. Наука достигла, наконец, стадии достаточно рациональной, чтобы увидеть иррациональность нормального функционирования ума.

Наукой, которая до сих  пор в наименьшей степени была затронута этим развитием, является политика. Конечная причина неудачи Второго, Третьего и Четвертого Интернационалов и международного социализма в целом – это их пренебрежение к иррациональному фактору в человеческом мышлении. Социалистическая доктрина и левацкая пропаганда по-прежнему основываются на предположении, что человек является всецело рациональным существом, и надо только убедить его посредством логических аргументов, вечерних занятий, брошюр, книжек в мягкой обложке и т. д. – и он осознает свои собственные интересы и будет действовать соответствующим образом. Подсознание, старейшая часть мозга, мир сновидений, железы внутренней секреции, автономная нервная система, «оно» – то есть девяносто процентов того, что составляет реального Homo Sapiens, – остаются за кадром. Отсюда – тотальная неспособность левых анализировать, объяснять и противодействовать феномену фашизма. Отсюда – их самообман, пустой оптимизм даже на нынешнем краю пропасти.[1]

II

Базовый недостаток левых не может быть объяснен индивидуальными недостатками их лидеров. Его корни гораздо глубже.

Вплоть до конца восемнадцатого столетия революционные движения либо имели религиозную основу, либо по крайней мере были тесно связаны с религией. Они отвечали как рациональному желанию лучшей жизни, так и иррациональному стремлению к Абсолюту. Иначе говоря, они были эмоционально насыщенными движениями. Французская революция внесла радикальный перелом.

Реформация нападала на коррумпированное папское духовенство от имени бога; светская борьба не задевала божества. Французская революция была лобовой атакой не только на духовенство, но и на бога. Попытка Робеспьера предложить синтетический суррогат в виде «Богини Разума» окончилась неудачей. К счастью, однако, на смену пришли другие Абсолюты. «Свобода, равенство, братство» – это был не просто лозунг, но фетиш; такими же были триколор и «фригийский колпак». Римская традиция – консулы, патриоты, новый календарь и т. д. – предоставила мифологию нового культа. Церковь как мирской посредник божества была вытеснена «отечеством (la patrie)» как инструментом распространения нового евангелия о Правах Человека. Американская конституция содержит слова: «Мы придерживаемся той самоочевидной истины, что все люди созданы равными». Упор ставится на самоочевидности; это точное слово для аксиоматического верования, для откровения за пределами логического разумения.

Но прямая эмоциональная апелляция к новым божествам была недолговечной; она износилась меньше чем за столетие – в противоположность почти двухтысячелетнему христианскому мифу. Причины очевидны. Мифы и ритуалы христианства восходили к древности – Иудее, Шумеру, Вавилону, – неолитическому человеку, магии и анимизму. Его корни лежали в глубинных архетипических слоях бессознательного, тогда как догматы 1789 года были продуктом сознательного рассуждения. На короткое время они могли заполнить образовавшийся вакуум, послужить идолами faute de mieux [за неимением лучшего]. Но они были не в состоянии олицетворять, они не могли служить проекционным экраном для человеческого стремления к Абсолюту. Они не могли предоставить мистическое возмещение чувствам космической неадекватности и неудовлетворенности, архаическим страхам. У них не было таламических корней, они были мирскими и синтетическими эрзац-божествами. Боги обитают в облаках и тумане; «мистика» левых, как французы называют их, рождалась в отчетливой ясности Века Просвещения.

В середине девятнадцатого столетия, после 1848 года, новое вероисповедание утратило свой религиозно-фетишистский характер. Эпигоны Французской революции – Прудон, Фурье, Сен-Симон – были не пророками, а чудаками. Не было движения с неодолимым эмоциональным призывом перенять наследие угасающего христианства.

Основатели современного социализма полагали, что призыв такого рода стал ненужным. Религия была опиумом для народа и подлежала замене на рациональную диету. Стремительное развитие наук, с задающим тон дарвинизмом, укрепило всеобщую оптимистическую веру в непогрешимость разума, в четкий, прозрачный, кристально ясный мир с отчетливой атомной структурой, в котором не было места для теней, сумрака и мифов. В этой атмосфере появился марксистский научный социализм; в период, когда отношения между рациональным и аффективным поведением считались во многом отношением между наездником и лошадью; при этом в качестве наездника представлялась рациональная мысль, а лошади – то, что впоследствии было названо «темными инстинктами» или «зверем внутри нас». Сегодня мы стали скромнее и склонны думать, что мифологический Кентавр был бы более подходящим сравнением. Но тем временем стало традицией для левых спорить с наездником, пока остальные подхлестывают лошадь.

Результаты оказались вполне ожидаемыми. В течение полутора столетий со штурма Бастилии одно Движение сменялось другим и выдыхалось. Якобинство, фурьеризм, утилитаризм, Первый и Второй Интернационалы, оуэнизм, тред-юнионизм, анархизм, фабианизм, вильсонизм, Лига Наций, Веймарская Республика, Третий Интернационал – все они были ветвями одного дерева, уходящего корнями в Век Просвещения, и все они высыхали в течение одного или двух десятилетий.

Практические достижения этих неудавшихся движений были, тем не менее, огромными и беспрецедентными в истории. Тем, кто высмеивает и огульно отрицает их конкретный вклад, стоит прочитать главу из марксовского «Капитала» о детском труде на английских фабриках в начале прошлого века или историю восстания в Спитхеде и Норе, или хотя бы моэмовскую «Лизу из Ламбета». Эти сто пятьдесят лет мирских движений принесли больше осязаемых улучшений в жизни обычного человека, чем полторы тысячи лет христианства. Но это относится только к материальной стороне дела. Отражение этой реальности в человеческих умах было разным. Если мерить их первоначальными целями, каждое из этих прогрессивных движений было неудачным. Ни одно из них не собиралось достичь тех ограниченных результатов, которых достигло; каждое начинало с обещания Золотого Века, с утопической страсти. Их конкретные достижения были в большей или меньшей степени побочными продуктами идеологического провала, остатком, сбереженным душеприказчиками после смерти обанкротившегося миллионера. Таким образом, если в материальной сфере кумулятивным эффектом стараний левых было медленное, но неуклонное улучшение социальных условий, их кумулятивным эффектом в психологической сфере стали растущая неудовлетворенность и разочарование. Нечем было заменить утраченную абсолютную веру, веру в высшую реальность, в незыблемую систему этических ценностей. Прогресс – это поверхностный миф, так как его корни не в прошлом, а в будущем. Левые все больше и больше теряли эмоциональную почву. Жизненные соки иссякали. Ко времени, когда британские лейбористы и немецкие социал-демократы пришли к власти, вся энергия уже вытекла из них. Пути сообщения с подсознательными пластами были обрезаны; их дух опирался на чисто рациональные понятия; единственным напоминанием о французской революционной традиции был язвительный вольтерианский тон их полемики.

На одном из съездов коммунистических писателей, после многочасовых речей о строящемся новом прекрасном мире, Андре Мальро нетерпеливо спросил: «А что если человека переехал трамвай?» Он увидел хлопающие глаза и не стал настаивать. Но внутри каждого из нас есть голос, который настаивает. Мы отрезаны от веры в личное бессмертие, в бессмертие «Я», которое мы любим и ненавидим более глубоко, чем что-либо еще, и рана от этой ампутации так и не зажила. Гибель на баррикаде или смерть в качестве мученика науки предоставляют некоторую компенсацию; а что если это человек, которого переехал трамвай, или ребенок, который утонул? У варвара был ответ на этот вопрос. Кажущаяся случайность есть часть высшего плана. Судьба не слепа; шторма, вулканы, наводнения и эпидемии – все сообразуется с неуловимым порядком; за вами присматривают в высших кругах. Каннибалы, эскимосы, индусы, христиане – у всех есть ответ на этот вопрос вопросов, который, как бы его ни подавляли, как бы от него ни отмахивались, как бы стыдливо ни прятали, по-прежнему остается последним решающим регулятором наших деяний. Но единственный ответ, который Мальро получил после тягостного молчания, звучал так:

«В совершенной социалистической транспортной системе не будет происшествий».

III

После первой мировой войны накопленная неудовлетворенность взорвалась. Игнорируемая тяга к вере, к чему-то абсолютному и несомненному, во что следует верить, захлестнула Европу. Это было возвращением подавленного; кора сказала свое и потерпела неудачу, таламус взял реванш. Электрический шторм выплеснулся в различные формы сообразно разным местным условиям. В некоторых странах он был отсрочен благодаря успокаивающему эффекту победы; в других он вылился в гедонистическую волну оргиастического джаза и совокупления. Исторически важными явлениями, в которых кристаллизировался возврат к Вере, были фашизм и советский миф.

Я должен сразу же подчеркнуть, что подразумеваю под «советским мифом» не ход дел в Советском Союзе, а их психологическое восприятие европейскими левыми. Я попытаюсь доказать, что, подобно всем подлинным мифам, он откликался на некие глубинные и неосознаваемые стремления почти независимо от исторической реальности, которую он вроде бы должен был отражать. Точно так же, как христианский миф не задевают какие бы то ни было исторические открытия о реальной личности Иисуса из Назарета и его близких.

IV

И фашистские, и советские мифы были не синтетическими конструкциями, а возрождением архетипов, а потому оба были способны вобрать в себя не только корковый компонент, но и всего человека; оба давали эмоциональное насыщение.

Фашистский миф незамаскирован и откровенен. Опиум раздавался лидерами массам без стеснения. Архетипы Крови и Почвы, Сверхчеловека, убивающего дракона, божеств Валгаллы и сатанической власти евреев систематически призываются на службу нации. Половина гитлеровского гения заключалась в том, чтобы правильно играть на бессознательных струнах. Другой половиной был его боеготовый эклектизм, его нюх на сверхсовременные авангардистские методы в экономике, архитектуре, технике, пропаганде и военном деле. Секрет фашизма – в возрождении архаических верований в ультрасовременной обстановке. Нацистская доктрина была небоскребом, чьи трубы горячей воды были прилажены к подземным источникам вулканического происхождения.

С другой стороны, водоснабжение социалистического движения состояло из цистерны на крыше, которую, как надеялись, однажды заполнит дождь. Русская революция принесла с собой не только дождь, но и тропический ливень. Внезапно из до тех пор сухих кранов хлынули потоки, и стали бить струи.

В течение первых нескольких лет советский миф и российская реальность вполне соответствовали друг другу. Это была героическая эпоха, когда создаются легенды. За дымом горел настоящий огонь.

И что за огонь! Народ захватил власть и удержал ее на одной шестой части Земли. Частная собственность, мотив выгоды, половые табу, социальные условности были упразднены практически одним ударом. Больше не было богатых и бедных, хозяев и слуг, офицеров и рядовых. Муж больше не имел власти над своей женой, родитель – над своим ребенком, учитель – над своим учеником. История Homo Sapiens как будто бы началась сызнова. Гремел гром за словами тех неслыханных декретов, подобно голосу с Синая, давшему Десять Заповедей. Тем, кто слышал, казалось, что какой-то черствый пласт внутри них,  иссушенный пласт скептицизма, неудовлетворенности, поникшего здравого смысла внезапно освободился; они почувствовали эмоциональный прилив, на который, как им самим думалось, они не были способны. Что-то раскрепостилось в них – что-то настолько глубоко задавленное, что они не имели представления об его существовании, – надежда, так глубоко погребенная, что они забыли о ней. Левые говорили о пришествии революции годами, десятилетиями, в течение более чем века; но, когда та пришла, они были оглушены ею, как сельский священник, который после недельной проповеди перед пустой церковью узнает от своего викария, что Царствие Небесное провозглашено по радио.

По представлениям левых, это было именно осуществлением мессианского пророчества. Все ходульные фразы из учебников: правительство рабочих и крестьян, экспроприация экспроприаторов, диктатура пролетариата – оказались написанными не чернилами, а кровью. Миф левых, как мы видели, был не выведен из прошлого, а приведен из гипотетического будущего. Это будущее материализовалось. Безжизненная утопия превратилась в реальную страну с живыми людьми – достаточно далекую, чтобы дать свободу воображению; с живописными костюмами и ностальгическими песнями, чтобы подпитывать его. Прогресс, Справедливость и Социализм были абстракциями, которые не давали топлива для мечтаний, возможности поклоняться, любить и распознавать. Теперь бездомное, рассеянное движение приобрело родину, флаг и бородатый силуэт отца с забавными светящимися глазами и монгольскими чертами лица. Эпическая борьба великого народа, сражающегося за свободу, а в промежутках играющего на балалайке, полностью удовлетворила изголодавшиеся эмоции вековой старой девы – европейских левых, – которая никогда не знала объятий власти.

Так родился, а точнее – возродился, советский миф. Ибо Россия стала всего лишь еще одним поводом для пробуждения архетипа – старого, как само человечество. Как и прошлые символы – Золотой Век, Страна Обетованная, Царствие Небесное, – он предлагал прекрасную компенсацию за полную разочарований жизнь и бессмысленную смерть. Те из нас, кому довелось быть в коммунистическом движении, знают, насколько полно советский миф выполнял эту функцию – не для русских, а для зарубежных почитателей.

Существенной чертой этого архетипа является то, что выполнению обещания должны предшествовать насильственные перевороты: Страшный суд, пришествие кометы и т. д. Отсюда – инстинктивное отторжение «полноценными» коммунистами всех реформистских идей о плавном переходе к социализму. Революционный апокалипсис нужен для того, чтобы воплотить модель Пришествия.

Нерешительные попытки западных держав подавить большевизм путем военного вторжения только разожгли пыл приверженцев и придали России ореол мученичества, который сохранился даже после того, как она стала крупнейшей военной державой Европы и проглотила часть Польши и страны Балтии. Лозунг «Руки прочь от России» возник как политический, но вскоре стал религиозным табу. Точно так же поношения реакционной прессы привели к распространению табу на критику и дебаты. Официальным объяснением этому было то, что критика России, какой бы она ни была дружественной и объективной, играет на руку реакции. Но это, очевидно, была всего лишь рационализация внутренней установки, ибо даже между собой, без присутствия репортера “Daily mail”, любое критическое высказывание воспринималось приверженцами как богохульство и преступление. Страстное желание защитить Россию оторвалось от реальности и превратилось в интеллектуальную защиту вероисповедания от вторжения сомнения извне.

Прогресс возродил утраченную религию: Советская Россия стала новым «опиумом для народа».

V

Революционная волна, которая пронеслась по континенту вслед за Русской революцией, завершилась рядом поражений в Германии, Италии, Венгрии, на Балканах. С начала двадцатых годов стало ясно, что надежду на скорую европейскую революцию придется оставить. До тех пор Советское государство рассматривалось как наконечник революционного движения. Теперь движение стало арьергардом Советского государства. В целом ряде трагических эпизодов от Китая до Испании этому арьергарду приходилось действовать подобно отрядам самоубийц. Интересы мирового пролетариата были подчинены интересам Советского Союза, а Коммунистический Интернационал стал дополнительным рычагом российского ведомства иностранных дел. Резкие изменения партийной линии в разных странах Европы были только усиленными результатами тонкого маневрирования советской дипломатии, подобно толчкам и подрагиваниям повозки, прицепленной к автомобилю.

Это развитие было рационализировано в качестве доктрины «социализма в отдельно взятой стране». Родина пролетариата была бастионом, который предстояло сохранить даже ценой принесения в жертву тех, кто был вне ее, то есть элиты революционного движения в Европе. Когда-нибудь в будущем, когда бастион будет достаточно укреплен, гарнизон мог бы совершить вылазку, чтобы освободить тех, кто за его стенами. Ее жертва была в действительности долгосрочной инвестицией, которая должна была получить достойное вознаграждение в час расплаты. Тем самым элемент мессианского обещания стал еще более выраженным. Изъятие Советской России из европейского рабочего класса, даже недосягаемость ее территории, если не считать тщательно обставленных случаев паломничества, как в Мекку, – все это помогло еще больше отдалить Россию в поле реальности и подпитать воображение как источник мифа.

VI

Катастрофические результаты этой политики для европейских левых – достояние истории. По всей Европе коммунистические партии играли роль невольных повивальных бабок фашизма. Те из лидеров и рядовых, кому хватало здравого смысла и смелости возражать, были изгнаны, убиты или выданы полиции. Византийская структура Коминтерна отражала структуру советской диктатуры; коммунистический подход к рабочим и интеллигенции Европы был скроен по русской мерке обращения с полуазиатским и практически неграмотным населением и применялся с полным пренебрежением к западным условиям и ментальности. Все это было детально изложено критиками Коминтерна от Троцкого до Боркенау. Но их анализ ограничивается политической плоскостью; психологические причины того, почему большинство коммунистов и их попутчиков вне России приняли это положение вещей, ждет объяснения.

Постоянные чистки, монотонно повторяющиеся отлучения вчерашних популярных лидеров, отсутствие какого бы то ни было влияния рядовых на партийную линию, жертвование тысячами в безнадежных авантюрах, чередующихся с капитуляциями и альянсами с врагом; переворачивание лозунгов с тем, чтобы они выражали ровно противоположное тому, что означали слова, возмущенные отрицания вчерашних истин, атмосфера клеветы, доносов и византийского поклонения – как можно объяснить то, что миллионы на Западе проглатывали все это добровольно, в порядке навязанной себе самим дисциплины, безо всякого участия Гестапо или ГПУ?

Такая безоговорочная капитуляция критических способностей всегда указывает на существование фактора, который a priori находится вне досягаемости разума. Можно впасть в искушение назвать его невротическим комплексом, но в действительности истинный верующий (в христианский или советский миф), как правило, счастливее и уравновешеннее, чем атеист или троцкист. Глубоко укорененные, архетипические верования ведут к неврозу, только когда сомнение провоцирует конфликт. Чтобы удержаться от сомнений, устанавливается гибкая система защитных средств. Внешняя защита обеспечивается «католическим индексом», запретом «троцкистской» литературы, избеганием контактов с еретиками и подозрительными лицами. Она создает характерную сектантскую нетерпимость, которая, приходя частенько от в остальном вполне приличных людей, неожиданно проявляется в насильственных формах.

Внутренняя защита носит бессознательный характер. Она заключается в своего рода магической ауре, которую ум строит вокруг лелеемых им верований. Доводы, которые попадают в эту магическую ауру, обрабатываются не рационально, а особым типом псевдорассуждения. Несообразности и противоречия, которые вне магической ауры были бы сразу же отвергнуты, оказываются приемлемыми благодаря лицемерной рационализации. Чем больше развиты умственные способности человека, тем тоньше схемы псевдорассуждения, в которые он пускается. Схоластика, талмудизм, алхимия удивительны в своей изобретательности и внутренней последовательности. У магии «таламических» систем рассуждения – своя неевклидова геометрия, внутренне присущая ей логическая кривизна. Эта кривизна создается за счет определенных аксиом и догм; в случае верующего коммуниста действующей формулой является то, что утверждение может быть «механически корректным, но диалектически ложным».

По мере того, как пропасть между советским мифом и реальностью расширяется, диалектическая кривизна в уме верующего растет, пока он не сочтет вполне естественным награждение Робеспьера Орденом Ленина, именование миллионера пролетарием, а стола – прудом. Пройдясь по передовицам «Daily worker” за последние десять лет, можно почувствовать себя, как Малиса (от malice – злой умысел) в стране чудес.

VII

При этих обстоятельствах всякая дискуссия с мифоманами, публичная или частная, обречена на провал. Полемика с самого начала уводится с уровня объективности; доводы рассматриваются не по их существу, а по тому, как они встраиваются в систему, а сели нет, как их можно к ней пригнать. Это подход к реальности, напоминающий подход ребенка, который рассматривает любой предмет, попадающий ему в руки, лишь с точки зрения того, съедобен тот или нет, хорошенький или гадкий. Если, например, вам случилось упомянуть о том, что Троцкий создал Красную Армию, вы не констатировали исторический факт, а высказали нечто гадкое, и вы должны быть готовы к соответствующей реакции.

Аффективный элемент необязательно проявляется в демонстративной агитации. Защитный механизм часто работает как налаженная, хорошо смазанная машина. При опасности быть пойманной на слове эта машина автоматически провозглашает спорные вопросы не требующими доказательства и впадает в логический круг. Поэтому нередко оппонент выходит из себя, тогда как приверженец сохраняет хладнокровие – насмешливое превосходство фанатика и жреца.

Оппонент сталкивается и с другими трудностями, c которыми надо бороться. Он смущен нежелательными союзниками, одобрением из реакционного лагеря, их триумфальным «Я всегда говорил вам это». Они оказались правы со всеми своими ошибочными доводами. Но, в то же время, он раздражен глупым приверженцем, ибо ничто не делает человека более нетерпеливым, чем упрямое цепляние другого за собственные ошибки прошлого; вот почему подростки так сильно действуют на нервы взрослым. У некоторых это раздражение превращается в ненависть – троцкистская позиция брошенного любовника, который объявляет всем и каждому, что его возлюбленная – шлюха, но пускает пену от ярости при каждом новом доказательстве этого. Утрата иллюзии выводит из душевного равновесия так же, как и расстройства, связанные с либидо.

И, наконец, существует опасность впасть в другую крайность, предостерегающим примером чего являются Лаваль и Дорио, бывшие члены Французской коммунистической партии. Боязнь скатиться по наклонной плоскости, отполированной широкими задницами длинной вереницы идеалистов, превратила их в предателей. Трудное дело – остановиться ходу движения, и довольно одинокое.

VIII

Магическая аура советского мифа воздействует не только на членов коммунистической партии, но и – не столь очевидно – на социалистов, либералов, прогрессивных интеллектуалов, просвещенное духовенство. В лихие десятилетия между двумя войнами, когда левые пребывали в атмосфере постоянных неудач и предательств, когда инфляция, безработица, фашизм захлестывали страну за страной, Россия была тем единственным, ради чего стоило жить и умирать. Она была единственной надеждой в эпоху безнадежности, единственным светом для утомленных и разочарованных. На поверхности отношение «сочувствующих» было более критическим, но в глубине души все они находились под властью мифа. Не связанные обетом ортодоксии, они могли позволить себе ереси, даже фривольные шуточки; их критические возражения не разрушали веру, так как она была смутной и потому эластичной. Но было в ней и твердое и неприкосновенное ядро, магическая формула, которая сводилась к чему-то вроде: «Невзирая на все, Россия является реальностью», «единственным проводником в будущее», «последней надеждой» и т. д. Даже напуганные биржевые маклера и просвещенные деловые люди открывают во времена спада, что «в конце концов, в этом что-то может быть», – наподобие атеиста, который причащается на смертном одре.

Хотя это верование более смутно и запутанно, оно защищается столь же неосознанно и ревниво, как и доктрина ортодоксии. Истолкования сталинской политики журналом “New Statesman and Nation” демонстрируют всю изобретательность официального апологета, хотя и с несколько более элегантной логической кривизной. Сочувствующий наслаждается видимым превосходством теиста с широкими взглядами над доктринером-католиком, но корни одной веры столь же иррациональны, сколь и корни другой.

IX

Попытка сломать оборону приверженца, обратив его внимание на эти иррациональные корни, практически безнадежна. Как и в случае любых хорошо утрамбованных верований, неосознанное сопротивление такому действию, угрожающему его основам, колоссально. Само это сопротивление рационализируется в коммунистическом отторжении «буржуазной психологии» как «отвлечения от классовой борьбы»; психоанализ официально запрещен в Советском Союзе. Коммунистическая психология опирается на гипотетическое представление о «классовом сознании», которое-де отражает позицию человека в процессе Производства, но никогда не было продемонстрировано ни одним психологом на живом индивиде. Таким образом, аксиоматическое верование защищается путем столь же аксиоматического отказа от средства его анализа; процесс, знакомый как психотерапевтам, так и историкам церкви.

И, как и в случае с церковью, процесс отучения зависит от двух факторов: постепенного истощения, вызванного все расширяющейся пропастью между реальностью и мифом, и появления нового вероисповедания такой же эмоциональной силы, лучше согласующегося с реальностью.

[1] С другой стороны, фашизм, несмотря на его упор на иррациональном и мифе, не ближе к научной истине. Он ошибается с противоположного конца; рациональный элемент преуменьшается, его социология опирается на несостоятельную расовую теорию, его политическая экономия рудиментарна и эклектична, его общество статично.

Единственная научная попытка соединения марксистского подхода к истории, с одной стороны, и «неомаккиавеллиевской школы» (Мишель, Парето, Сорель, Моска), чьим наследником был фашизм, с другой стороны, была предпринята Бернхемом – и его тут же забросали камнями левые. Заключения Бернхема частенько огульны, и его легко критиковать в мелочах; но оригинальность и чрезвычайно стимулирующий характер его подхода сразу же проступают, когда сопоставляешь его «Управленческую революцию» и «Маккиавеллистов» с «Размышлениями о революции нашего времени» профессора Ласки. Они соотносятся как афродизиак и таблетка аспирина.