А. Э. Петросян

– Вы, наверно, слыхали о такой стране – Голландия, – Цудзин обвел взглядом присутствующих. – Несколько лет назад я побывал там. Много диковинного видел – необычные растения, большие красивые корабли, всякие полезные приспособления. Но сейчас я о другом.

Рассказчик запнулся. Он как будто по ходу вносил уточнения в свое повествование. Но через пару мгновений снова раздался его уверенный голос:

– Вообще-то у них все почти как у нас. Тоже кругом вода, а люди трудолюбивы и сообразительны. Лица, как и одежда, немного странноваты. Но это относится ко всем европейцам. Главное –  дело свое они знают, и редко можно найти среди них невежду или бездельника.

– Что же тогда удивило вас в них? – с подчеркнутым уважением к жизненному опыту рассказчика спросил Курото, мужчина в расцвете лет, известный на всю округу своей любовью к технике.

– То, как у них работает голова.

– Лучше, чем наша? – засомневался Курото.

– Не то чтобы лучше, а по-другому. Слишком дерзко, что ли. И самонадеянно.

– И в чем это выражается? – поинтересовался Кайги, ворчливый и недоверчивый старик, который всегда придирался к мелочам.

– Голландцы одержимы страстью к познанию и стремятся разобраться в сути вещей. Они гордятся или скорее даже хвастаются тем, что выведали у природы множество тайн. И потому им кажется, что скоро доберутся и до своего бога.

– А у них один бог? – по лицу Курото пробежал луч озарения.

– Да, один, – для убедительности поднял указательный палец Цудзин. – Он за все в ответе, и в мире нет никакой силы, способной его побороть.

– Должно быть, – одобрительно кивнул Курото. – не так уж и глупы эти голландцы. Очень предусмотрительно – поклоняться единому богу. Нет многих творцов – значит, между ними нет соперничества и распрей. Он один ведет людей к какой-то лишь ему ведомой цели. Все в его руках, и если даже что-то пойдет не так, он всегда может подкрутить механизм или починить его. Какие-то беды или потери неизбежны; за всем не углядишь. Но общего хода вещей это не изменит. Стало быть, его подопечные обречены на счастье, и думать так – уже счастье для них.

– Все бы ничего, – усмехнулся Цудзин, – да вот закавыка.

– Какая?

– Они бросают своему богу вызов. Они не согласны быть его марионетками и хотят освободиться из-под опеки. Мечтают о том дне, когда сами получат власть над миром.

– Что это значит? – удивленно посмотрел на рассказчика Кайги. – Если они, действительно, умны, и, как вы говорите, подняли завесу над тайнами мироздания, то должны бы понять, что с богами тягаться нельзя.

– Возможно, – тщательно, подбирая слова, предположил Цудзин, – голландцы надеются, что скоро бог перестанет быть для них господином. У меня сложилось впечатление, что смысл своего существования они видят в том, чтобы помаленьку, но неуклонно вытеснять его из нашего мира и в конце концов занять принадлежащее ему место.

– Такого не может быть, – гневно возразил Кайги. – Ни один глупец, будь он японец или голландец, не станет надеяться на то, чтобы встать вровень с богами. Человек – ничтожная букашка, которую сотрет в пыль любая стихия. Я говорю – трудно поверить в то, что на свете есть нормальные люди, которые не замечают всей зыбкости своего существования.

– И я о том же, – примирительно заметил Цудзин. – До сих пор не могу понять, откуда в них столь отчаянное безрассудство. Ведь они – люди в общем-то разумные и где-то даже основательные. Значит, дело не в ветрености, а скорее в безумной вере в себя.

– Нет, – поспешил оговориться рассказчик, – голландцы прямо не скажут, что они собираются свергнуть бога, хотя некоторые из них совсем не верят в него. Тем не менее, большинство легко обходится без бога в своей повседневной жизни. Может, на словах и признают в нем единственного творца, но ведут себя так, как будто его нет.

– Они не верят ни в какие силы? – не мог скрыть своего недоумения Курото. – Или же знают, как с ними справиться?

– И да, и нет, – загадочно улыбнулся Цудзин. – Уж не знаю, что это – форма помешательства, как кажется нам, или особая мудрость, недоступная другим, как, вероятно, думают они, но голландцы, постоянно страдая от непостижимых сил природы, нисколько не сомневаются, что в конце концов получат власть над ними.

– И вправду – похоже на помутнение сознания, – разочарованно произнес Курото. – Но, если честно, мне не хочется в это верить. Уж больно привлекательно выглядят эти голландцы в вашем изображении.

– Чтобы вы могли полагаться не только на мои слова, но и на собственное суждение, – сказал Цудзин, посчитав, что пора подкрепить рассуждения живыми фактами, – приведу один случай. Там было несколько человек, говоривших по-японски. И с одним из них, по имени Кёйт, мы особенно сблизились.

– Как-то раз, – продолжил Цудзин, – этот мой приятель пригласил меня на экскурсию в университет. Так называется у них большая школа, где учат всяким наукам и искусствам, и откуда выходят уже признанными мастерами своего дела. Там собрано много самых разных машин и механизмов, облегчающих труд человека и обуздывающих стихии. На них-то и учат будущих ученых мужей.

– Так вот, – произнес Цудзин после многозначительной паузы, – среди прочих вещей на видном месте стояла машина, которую голландцы называют «электра». По их словам, в ней воплощен раскрытый секрет грома и молнии. И действие этой машины, должен признаться, произвело на меня сильное впечатление.

– Не хотите ли вы сказать, что голландцы сами стали громовержцами? – недоверчиво протянул Кайги. – Разве они овладели грозным оружием, которым боги внушают ужас людям?

– Именно это они и утверждают, – подтвердил Цудзин. – Приятель, который привел меня туда, в ответ на мои сомнения рассмеялся и сказал: «С чего это я буду бояться стихии? Вот она – в моих руках. Раз я ее воспроизвожу, значит, нет в ней ничего таинственного или сверхъестественного. Тот, кто не знает, откуда она берется, пусть трепещет. Но, согласись, было бы довольно глупо испытывать страх перед тем, что ты сам вызвал к жизни».

– И что вы на это ответили? – поинтересовался Курото.

– А что я мог ответить? – вопросом на вопрос откликнулся рассказчик. – Машина представляла собой отменную конструкцию. И то, что она делала, в самом деле напоминало гром и молнию.

– Но разве все, что вызвано тобой, покорно служит тебе? – недоумевал Курото. – В горах, бывает, неосторожно ступил – и посыпались камни, и начался такой обвал, что считай – повезло, если сумел унести ноги. Я уж не говорю о тех, кто оказался внизу, под тобой. А дети, которых ты породил, – разве они всегда послушны тебе? Иной раз они бросаются на родителей и даже убивают их. Как быть с этими стихиями? – ведь они тоже вроде бы вызываются нами.

– Это не совсем так, – не согласился Цудзин. – Ни в том, ни в другом случае ты не выступаешь полноценным творцом. Ты всего лишь винтик в отлаженном механизме, который существует помимо тебя и действует по какому-то неизвестному тебе принципу. У тебя нет власти над ним, и ты не можешь заставить его работать так и тогда, когда и как ты этого хочешь. Другое дело – то, что создано твоими руками и твоей головой, по ясному и заранее составленному плану. Ты отчетливо понимаешь, что, как и почему работает. Тут ты, действительно, хозяин вещи, потому что у нее нет воли, свободной от твоей. Она всецело подчинена тебе, и через нее ты совершаешь то, что задумал. Не всегда получается – случаются сбои, а иногда она и вовсе перестает действовать. Но это именно сбои, а не своеволие. Зная конструкцию, ты находишь причины, устраняешь их, и снова все идет как по маслу. Выходит, в своем маленьком мире – мире этой машины – ты как бы создаешь собственный порядок, становясь для него чем-то вроде бога.

– Так вы не стали возражать приятелю? – разочарованно выдохнул Курото. – И тем самым признали его правоту?

– Ну почему же? – голос Цудзина приобрел более теплый оттенок. Было заметно, что ему приятно вспоминать тот разговор. – «К сожалению, – ответил я, – мне трудно судить о природе машины, так как я не знаком с ее устройством, и о том, насколько она схожа с явлением, которое мы наблюдаем в природе. Но предположим, что это в принципе одно и то же. Чтобы высечь искру из машины, потребовалось аж три человека: я держал одну часть, ты – другую, а рукояткой орудовал третий. То есть работа машины зависела от нас. Если бы мы не взялись за дело, она так и продолжала бы стоять на своем месте безо всякого эффекта. Не считая того, что ей самой не хватило бы ума решить, когда начать действовать, и на что направить свою силу. Если гром и молния рождаются так же, значит, должны существовать и те, кто управляет той машиной. А с масштабами и мощью стихии – их должно быть гораздо больше. Но кто они? Не те ли сущности, которых мы называем богами? Кто, как не они, приводят в движение силы природы и добиваются с их помощью нужного эффекта?»

– Достойный ответ, – одобрительно кивнул Кайги. – Но что-то мне подсказывает, что он не убедил вашего приятеля. Ведь тот скорее всего полагает, что, овладев грохотом и искрой, он стал хозяином грома и молнии.

– Это ровно то, о чем я тогда подумал, – признался Цудзин. – И потому решил усилить свой довод. «А потом, – добавил я, – эта машина – всего лишь небольшое устройство, созданное человеком и находящееся под его полным контролем. Вот почему можно не бояться ее. Но разве у нас есть власть над настоящей молнией? Она неистовствует среди облаков и, пронзая их, без разбору срубает деревья и стирает в порошок камни. Разве мы знаем, для чего она рождается? Ты, конечно, скажешь, что это стихия, и у нее нет ни цели, ни смысла. Но почему тогда столько раз в истории молния уничтожала зло и карала грешников? Можно возразить, что жертв своих она не выбирает, и ей все равно, кто – праведник или грешник – оказался на ее пути. Но тогда не кажется ли тебе, что мы живем в бессмысленной вселенной, а потому и наша жизнь с самого начала лишена смысла? Затерянные в случайном мире, мы бредем, куда глядят глаза. И куда мы в итоге придем?»

– Похоже, – разразился хохотом Курото, – вы прижали своего приятеля к стенке. И он наверняка не нашелся, чем вам ответить. Ибо если в мире нет смысла, то как можно овладеть его смыслом, и в чем состоит смысл этого стремления?

– Как раз наоборот, – возразил Цудзин с непроницаемым лицом. – Мой приятель думает, что в мире есть порядок – и довольно строгий. В этом порядке нет смысла только в том отношении, что он никем не установлен, а существует от начала времен. Зато в том, чтобы постичь его, есть очень большой смысл. Кто добьется этого, тот сможет управлять мирозданием. Сегодня ты создал машину, которая высекает искру, а завтра сумеешь по заказу вызывать молнию и даже по своему желанию карать тех, кого считаешь грешниками. По его мнению, с помощью множества разных машин можно улучшить и продлить жизнь человека, сделать так, чтобы не он зависел от обстоятельств, а все вокруг подчинялось ему.

– Кому ему? – с лукавым видом поинтересовался Курото. – какому-то одному – главному – человеку?

– Почему одному? – поднял брови Цудзин. – Человеку вообще. Всем людям.

– Разным? – стал уточнять Кайги. – И несогласным друг с другом? И даже враждующим между собой?

– Разумеется, – уверенно ответил Цудзин. – Они все участвуют в раскрытии тайн природы. И потому все будут в той или иной мере командовать ее силами. И каждый сможет решать, каким быть нашему миру.

– Но это же значит, – пролепетал, словно испугавшись собственной догадки, Курото, – что будет очень много богов.

– Да, – подтвердил Цудзин, – слишком много богов. И, боюсь, они не удовлетворятся знанием об устройстве мира, а в конце концов захотят его переделать.

– Нет, – удрученно покачал головой Кайги, – голландцы глупее, чем я мог себе представить. Столько богов, могущественных и дерзких, – не просто хаос. Это непременно война. А война богов – это то, после чего на земле не останется ничего живого. Я прихожу к выводу, что тот самый единый бог, которому они молятся, не существует. Иначе он позаботился бы о них и не дал бы им впасть в безумие. Ибо нет ничего страшнее творения, возомнившего себя творцом. Столкнувшись с себе подобным, оно разнесет в пух и прах то, что с таким трудом создавалось настоящими богами.

– А что такое «настоящие боги»? – Курото уцепился за двусмысленное выражение, как за спасительную соломинку. – И как нам отличить их от «ненастоящих»?

– Не знаю, – старик Кайги махнул рукой, – Я уверен в одном: они должны быть в ответе за то, что творят. А значит, все не могут быть богами. И даже многие. Там, где много богов, нет никакого бога.