Как у любого человека есть свой «конек» – то, в чем он чувствует себя особенно уверенно и посредством чего выражает себя полнее всего, – так и в учении каждого серьезного мыслителя имеются некие опорные точки, связывающие воедино всю конструкцию и, в то же время, передающие суть того, что он хочет сказать миру. Но есть несколько вопросов, мимо которых не может пройти ни один мыслитель. Это оселки, пробные камни, на которых наглядно и отчетливо проявляется интенция его размышлений. Без ответа на них здание учения рассыпается, как карточный домик.
К таким вопросам принадлежат, например, природа реальности или «посюсторонность» ценностей и идеалов. Они задают основной тон, к которому подстраиваются в качестве обертонов остальные решения. Но даже среди них есть одна проблема, которая возвышается над другими и выступает как ядро, объединяющее вокруг себя идеи, относящиеся к собственному «Я», миру других людей и противостоящей им «бездушной» среде. Это истина.
Если мыслитель ничего не говорит об истине, значит, он ничего не говорит вообще; ему просто нечего сказать. Более того, он боится говорить, боится реальности и самого себя. Он пытается спрятаться, зарывает голову в песок, подобно страусу, но проблема истины все равно настигает его, превращая в конце концов блестящее золото его гладких построений в груду черепков. Если нет ответа на вопрос, что есть истина, значит, неясно не только, что такое мир, в котором приходится жить, но и зачем человек живет, и есть ли хоть какой-то смысл в том, что его окружает.
Свою концепцию истины как работающей симметрии, которая не просто противостояла господствовавшему, хотя и извращенно понятому, ходульному, марксизму, но и бросала вызов укоренившимся в науке трафаретам и предрассудкам, я сформулировал в начале 80-х годов прошлого века. И почти сразу же – робко и фрагментарно – вынес ее на обсуждение (см.: Социально-ценностная структура научного исследования и Истина как идеал научного исследования). Но всякому, кто хотя бы немного знаком с реалиями того времени, очевидно, что это была обреченная затея. И не только ввиду жесткой цензуры (и прежде всего внутренней самоцензуры), которая подавляла любые ростки свежих идей. Не менее – если не более – важную роль играло отсутствие интеллектуального спроса на столь радикально новую трактовку истины. Подавляющее большинство вполне устраивала простая инвентаризация различных учений о ней, встречавшихся в прошлом, и не делалось даже попыток их критического пересмотра (см., напр.: Чудинов. Природа научной истины. М.: Политиздат, 1977). Впрочем, это было лишь оборотной стороной модного тогда поветрия, требовавшего вообще отбросить истину как нечто, отвлекающее от «содержательной» работы и тем самым мешающее решать конкретные задачи. Проблема истины казалась многим ненужной метафизикой, бесполезной с практической точки зрения и теоретически вредной, загромождающей путь к нахождению полезных решений. Понятно, что в таких условиях было бы крайне наивно рассчитывать на благожелательный и, в то же время, компетентный отклик.
К этой теме я вернулся только через десятилетие, представив в сжатом виде свое понимание истины в одной из глав книги «В саду расходящихся тропок». Не скажу, что оно было встречено в штыки, но и особого восторга по ее поводу я тоже не заметил. Хуже того, моя концепция истины фактически была вновь проигнорирована. Так, в целом весьма положительная рецензия на этот труд, вышедшая по горячим следам, выпячивая достоинство ряда второстепенных для меня подходов и решений, по сути, обходила стороной ее ядро, а точнее – сводила эту концепцию к некой разновидности когерентной теории истины и одновременно подавала ее как чрезмерно объективистскую и недостаточно конвенциональную (см.: Лебедев С. А. Ценностные основания научного творчества // Вестник Московского университета: Философия. 1995. № 3). Поэтому, хотя она, безусловно, нуждалась в дальнейшей проработке и конкретизации и в более обширной, как сейчас принято говорить, презентации, я махнул на это рукой, ибо не видел смысла стучаться в наглухо заколоченные двери. Разумеется, связанные с ней идеи так или иначе всплывали и в некоторых последующих публикациях (см., напр.: Восприятие как творчество), но попыток изложить ее развернуто, систематически и с подробным обоснованием я больше не предпринимал.
К сожалению, интеллектуальный спрос и сегодня неблагоприятен для этой концепции. И я не думаю, что она – при всех моих стараниях и даже самой действенной поддержке доброжелателей – может если не убедить читателя, то хотя бы вызвать у него желание глубже разобраться в вопросах, которые она ставит. Тем не менее, мне захотелось чуть-чуть помочь ему, пробудить интерес с помощью стихов.
Еще в самом начале размышлений над проблемой истины, когда у меня только складывалась схема ее решения, а в голове роились смутные очертания будущих понятий, я написал маленькое стихотворение, в котором выразил свое предощущение итоговой картины. Не знаю, поможет ли оно читателю уловить суть концепции или, наоборот, окончательно запутает его. Об этом можно будет судить только post factum. Я могу лишь надеяться, что стихи помогут ему правильно настроиться на знакомство с текстом.
В книге «В саду расходящихся тропок» к главе, в которой излагалась концепция истины, был предпослан эпиграф – строки из Писания (Евангелия от Луки): «И познаете истину, и истина сделает вас свободными». И он очень понравился А. В. Панину, тогдашнему декану философского факультета МГУ, ознакомившемуся с текстом еще в рукописи. Ему казалось, что эти слова точно выражают посыл автора. Мне, конечно, польстило мнение Панина, славившегося своим умением цепко схватывать суть дела. Но теперь думается, что выбор эпиграфа был ошибочным. Его связь с моей концепцией истины слишком поверхностна и размыта. И, если бы у меня была возможность вернуться назад и поправить текст, я бы поставил в качестве эпиграфа к нему именно это стихотворение.
ИСТИНА
А. Э. Петросян