А. Э. Петросян
Когда Виктор Гюго вполне оперился как писатель, он, как и многие его собратья по перу, захотел не просто известности, то есть популярности у простой и не очень взыскательной публики, но признания метров – людей, занимающих особое положение в просвещенной среде и, по всеобщему мнению, сведущих в творениях человеческого разума. А что могло быть более подходящим для этой цели, чем награда Французской академии, прославившей себя во всем мире? И по обыкновению того времени писатель начал обхаживать академиков, от чьих голосов – неважно как добытых – зависела его собственная слава.
Дела складывались по-разному, но в целом предсказуемо, пока Гюго не столкнулся с весьма примечательной личностью – философом, психологом и политиком, активным участником бурных революционных событий Пьером-Полем Руайе-Колляром. Своеобразие его было не только в богатстве и многогранности жизненного опыта, но и в том, с каким спокойствием, если не сказать – презрением, он относился к делам, которыми по идее должен был заниматься. В последние годы Колляр манкировал своими депутатскими обязанностями и не особо вникал в то, за что отвечал. Так же было и на академическом поприще. Примкнув к иезуитам, он не столько увлекся религиозными учениями, сколько потерял интерес ко всему остальному и потому мало следил как за развитием знания, так и за спорами в как будто бы близких ему областях. Но все это Гюго было, конечно же, неведомо. И он надеялся встретить утонченного эксперта, живо отслеживающего свежие веяния и способного разглядеть блеск истинного таланта.
Сказать, что знакомство с Колляром огорчило Гюго, значит ничего не сказать. Но в еще большей мере оно удивило его, ибо шло вразрез с усвоенными им представлениями об ученом мире и его обитателях. Вместо мудреца с горящими глазами он встретил равнодушную и самодовольную фигуру, видящую в окружающих лишь источник беспокойства и повод для отвлечения от более важных для него дел.
Поскольку Колляр слыл человеком прямым и непреклонным, Гюго решил не вилять и не уклоняться от сути и сразу же взял быка за рога.
– Не будете ли Вы так добры, – спросил он после приличествующего в таких случаях вступительного пояснения с подчеркнутой учтивостью, – поддержать мою скромную персону своим столь веско звучащим голосом?
– А почему Вы решили, молодой человек, что вправе рассчитывать на мой голос? – поднял брови Колляр. – Собственно, кто Вы такой?
– Я… я… – заикаясь, пролепетал соискатель награды, – я … Виктор Гюго.
– Не имею понятия. Впервые слышу это имя.
– Как?.. – только и сумел выдавить из себя Гюго. Но, взяв себя в руки, через паузу он добавил уже твердым тоном:
– Я известный писатель. Меня знает весь Париж. Я автор «Собора Парижской богоматери», «Последних дней осужденного» и других вещей, которые зачитывают до дыр.
– Мне эти названия ни о чем не говорят, – отрезал академик. – Для меня они пустые звуки.
Минуту Гюго простоял в замешательстве, не зная, что сказать и как продолжить разговор. Но тут его осенило, и он схватился за спасительную соломинку:
– В таком случае не окажете ли Вы мне честь принять экземпляр книги с этими произведениями, чтобы составить мнение о них?
Ответ Колляра сразил Гюго наповал:
– Я вообще не читаю новых книг.
От ученого мужа Гюго уходил как в тумане. Его ум, оцепеневший от столкновения с реальностью, сверлила одна – единственная мысль: как же Колляр проводит исследования, не читая ничего нового? Значит, он узнает о новом только с чужих слов, да и то с опозданием? А если те передают первоисточник в искаженном виде? К тому же пока идея дойдет до него, она сто раз устареет. Стало быть, у него ни о чем животрепещущем не может быть собственного мнения. Но тогда чего стоит его голос? И надо ли мне его добиваться? Может, к лучшему, что не получу его?
Было ли это философским обобщением или простым самоуспокоением вроде сентенции лисицы о зеленом винограде – доподлинно неизвестно. Но, продолжив свою мысль, Гюго не мог не заключить, что Колляр не уникален. Он всего лишь предельный случай. Другие судьи делают примерно то же, но не с такой последовательностью (в смысле иногда почитывают то, что попадает в руки), и уж тем более об этом не говорят вслух. Но верить, что они всеведущи и выносят исключительно справедливые суждения, – для взрослого человека было бы непростительным ребячеством.
Осознав эту горькую истину, Гюго неожиданно для себя расправил плечи и тихо произнес: не только голос Колляра, но и сама награда ничего не стоит – что о ней переживать? Однако на вопрос, продолжит ли свои усилия по обхаживанию академиков, он твердо ответил себе: да. Ибо одно дело – истина перед богом, а другое – правда жизни. Может, награда и не согреет душу, но она, несомненно, добавит комфорта телу. А от него уж зависит и покой в душе. И в приподнятом от собственного открытия настроении писатель бодро зашагал домой.
Но за первым же поворотом предательские нотки сомнения опять стали выбиваться из подсознания. «Если так, – подумал Гюго, – чем же я лучше Колляра? Он всего лишь делает то, к чему я подспудно стремлюсь. Получив свою долю телесного комфорта, маститый академик вовсю пользуется им с полным покоем в душе. Выходит, он для меня – зеркало из будущего, в котором я вижу себя самого; того, в кого превращусь через пару десятков лет. Так вправе ли я осуждать его?» Напрашивавшееся отсюда решительное «нет» легло камнем на душу. Гюго замедлил шаг. Его сердце замерло в предчувствии безысходной тоски…
Впрочем, это тягостное раздумье – всего лишь вымысел. Гюго оно не пришло бы в голову. Несмотря на молодость, он уже вкусил литературного успеха, а впереди сияли новые вершины, на которые не терпелось взобраться. До того ли ему было? Его ум вряд ли могли отравить какие-то смутные терзания. Они – удел старых неудачников, утративших последние иллюзии и надежды и завистливо облизывающихся на солнце, которое светит другим. А пока ты греешься в его лучах, какое тебе дело до тех, кому на жизненном пути попалось слишком много колляров.