А. Э. Петросян
Люди по-разному встречают смерть. Одни боятся неизвестности, которая их ожидает; другие, полагая, что не успели сделать чего-то важного, стремятся выиграть время, чтобы довести до конца свою миссию; а третьи, прожив трудную, но почти бесплодную жизнь, сетуют, что так и не удалось воплотить в ней то, о чем мечталось. И только единицы доживают до старости без чувства неудовлетворенности и жалоб на судьбу, в полном убеждении, что ими пройден достойный путь, и при этом они вкусили достаточно радостей жизни. Но, как ни странно, даже им не хочется умирать. Магия жизни слишком притягательна, чтобы так просто с ней расстаться.
К числу тех, кому грешно было бы пенять на свою долю, принадлежал Томас Хилл. Он родился в 1760 году и прожил восемьдесят лет. Его знала почти вся Англия. И многие любили за возвышенный дух и благородное сердце.
Сперва Хилл был москательщиком и продавал краски и сопутствующие им товары. В 1810 году, пятидесяти лет от роду, он прогорел на спекуляциях с индиго и, собрав остатки имущества, поселился на съемной квартире в лондонском квартале Адельфи, где впоследствии и умер. Но еще в годы, когда Хилл занимался коммерцией, он пристрастился к высокому. Собрал прекрасную библиотеку, которая на момент его разорения оценивалась в 6000 фунтов. Да и после этого тяга к ценностям у него не пропала. Несмотря на стесненные обстоятельства, он тратил свои средства на раритеты, имеющие символическое значение. Им были приобретены, например, кубок и ваза, сделанные из шелковицы, посаженной Шекспиром в Стратфорде, а также колода из ивы, выращенной Поупом на его вилле в Твикнеме.
Просвещенное общество Лондона чувствовало себя неполным без Хилла. Он был меценатом и покровительствовал одиноким поэтам вроде Блумфилда или Керка Уайта. Одному он помогал тем, что читал его рукописи и пристраивал их к порядочным издателям. Другой писал для учрежденного им «The Monthly Mirror». Казалось, Хилл был в курсе всего, что происходило в интеллектуальных кругах. Ему всегда находилось место на предпросмотрах во время выставок. Какой-то шутник утверждал, что, когда Хилла спросили, видел ли тот новую комету, он небрежно ответил: «Да, я присутствовал на ее закрытом показе».
Но ничто не вечно под луной, и к Хиллу тоже в конце концов подобралась старость. Накануне Рождества 1840 года он занемог. У него не было какой-либо определенной болезни. Просто нарастало ощущение немощи в теле.
Видя, что дела идут неважно, Хилл послал за доктором. Как только тот осмотрел его, он спросил:
– Вы сумеете помочь мне, доктор?
– Сделаю все, что в моих силах, мой друг, – ответил тот.
– Постарайтесь, доктор, – сказал Хилл. – Мне рано уходить. Я не утолил свою жажду жизни и, думаю, главное у меня впереди. Я доволен прожитыми годами, но это как вкусная вода. Сколько бы ты ее ни выпил, а хочется сделать еще глоточек.
Врач удивился словам старика, но виду не подал. Он вообще был немногословен. Однако все, что от него требовалось, выполнял добросовестно. Несколько дней врач почти не отходил от пациента, пытаясь вернуть его к жизни. Да и сам пациент цеплялся за нее как мог. Но, несмотря ни на что, вскоре оба вынуждены были смириться с неизбежным.
Хилл, понимая, что врач на грани отчаяния, спросил его без надежды в голосе:
– Думаете, это конец, доктор?
– Боюсь, что да, мой друг, – с трудом находя слова, признался тот. – Я исчерпал свои возможности. К сожалению, я не всесилен. Организм выработался. А я не умею лечить возраст.
Несколько минут прошло в свинцовом молчании. Легко можно было бы услышать жужжание мухи. Но она вряд ли могла пролететь там. Воздух был настолько плотным, что в нем застрял бы даже камень.
Наконец, Хилл с трудом поймал взглядом врача и еле слышно произнес:
– Не огорчайтесь, доктор. Все к лучшему. Я прожил счастливую жизнь – ту, которая мне была предназначена. Если бы мне удалось упросить бога продлить ее, тот довесок едва ли стал продолжением. Кто знает, куда бы он завел мою душу и чем бы для меня обернулся? Не был бы он той самой ложкой дегтя в бочке меда? Так что я должен благодарить бога не только за то, что он мне дал, но еще больше за то, чего не дал. Я мог быть столь глуп, чтобы попросить его об этом. Но он не мог быть столь жесток, чтобы исполнить мою просьбу и перечеркнуть предыдущую жизнь. Лишние дни, а тем более годы, возможно, стали бы для меня наказанием, которого я, надеюсь, не заслужил…
С этими словами Хилл закрыл глаза. И больше их уже не открывал.